Вот, Белогвардеец, решил тебе про отречение Николая отписаться. Внимай!
Вот хронология событий перед отречением (писать, как саботировались приказы Царя генералитетом, я не буду):
27 января 1917 года начальник петроградского охранного отделения генерал-майор К. И. Глобачев докладывал Протопопову, что Гучков и Коновалов готовят государственный переворот. При этом Глобачеву был известен состав предполагаемого мятежного правительства, который, за исключением Керенского, полностью совпал с будущим составом Временного правительства. Глобачев докладывал, что авангардом гучковского заговора является так называемая рабочая группа военно-промышленного комитета Государственной Думы, которая ведет подрывную работу среди рабочих и напрямую призывает к мятежам. Глобачев настаивал на том, что следует немедленно арестовать Гучкова, Коновалова и представителей рабочей группы. Но Протопопов, не хотевший портить отношения с Государственной Думы, дал приказ арестовать только членов рабочей группы. Совершенные при их аресте обыски, явно доказывали связь этой группы с Гучковым. Но руководители заговора арестованы не были.
8 февраля 1917 года Император Николай II поручает Н. А. Маклакову подготовить проект указа о роспуске Государственной Думы. Царь оставил главе правительства князю Голицыну приготовленные указы Сенату о роспуске Государственной Думы. В них только не была проставлена дата.
Стоит сказать, что государь бы специально выманен из столицы, так как в противном случае никакая революция бы не удалась. Колоссальную помощь заговорщикам оказал начальник Штаба генерал-адъютант М. В. Алексеев. Алексеев, который находился в это время на излечении в Крыму, внезапно 18 февраля 1917 года вернулся в Могилев. Не успел он приехать в Могилев, как немедленно направил Императору телеграмму с просьбой срочно прибыть в Ставку. Какая была необходимость для Николая II ехать в Ставку? Никакого наступления в ближайшие дни не планировалось, обстановка была спокойной. Сейчас трудно сказать, чем мотивировал Алексеев необходимость для Государя в срочном возвращении в Ставку, но можно с уверенностью сказать, что эта мотивировка была убедительной, так как Николай II, осознавая всю необходимость в своем личном присутствии в столице, принял неожиданное решение ехать в Могилев. «Из имеющихся источников, – пишет Г. М. Катков, – неясно, почему Алексеев настаивал на личном присутствии Верховного Главнокомандующего. Баронесса Буксгевден, в то время фрейлина Императрицы, в своих мемуарах совершенно определенно говорит, что Государь выехал по телеграфной просьбе генерала Алексеева, не зная, в чем именно заключается спешное дело, требующее его присутствия (…) В свете последующих событий отъезд Императора в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представляется фактом, имевшим величайшее бедствие».
А вот что пишет генерал Н. И. Иванов об Алексееве: «Алексеев – человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией – его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронте стояли спокойно и никаких брожений не было. Да и главнокомандующие не могли бы и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева».
22 февраля 1917 года Император Николай II простился с Императрицей Александрой Федоровной и отправился в Ставку.
23 февраля 1917 года Государь прибыл в Могилёв и началась обычная жизнь Ставки. Тем временем, в Петрограде во всю уже шли беспорядки. Об этих беспорядках Царь узнал 24 февраля из разговора по прямому проводу с Императрицей.
Николай II вначале не придавал большого значения петроградским событиям, полагая их незначительными и неорганизованными. За все первые дни событий ни одной официальной телеграммы о масштабах происходящего Государь не получил. 25 февраля в Петрограде пролилась первая кровь: на Знаменской площади был убит полицейский поручик Крылов, пытавшийся вырвать флаг у демонстранта, казаки отказывались разгонять мятежную толпу, провокаторы кидали бомбы в мирных людей и кричали, что это дело рук полиции, уже были выброшены лозунги «Долой Самодержавие!», а Государь обо всем этом ничего не знал.
Постепенно, однако, Царя начинают волновать происходящие в столице события. 25 февраля, вечером он посылает командующему Петроградским военным округом генералу С. С. Хабалову телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. НИКОЛАЙ». Генерал Хабалов, то ли из-за растерянности, то ли из-за того, что боялся вверенных ему частей, то ли по каким-то другим причинам не предпринял ничего, чтобы исполнить недвусмысленный приказ Царя. Как говорил сам Хабалов: «Эта телеграмма, как бы вам сказать? – быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить «завтра же»…».
26 февраля, в воскресенье, в Петрограде наступило затишье, и Хабалов отправил Царю телеграмму, что беспорядки прекратились. Но не успела эта телеграмма дойти до адресата, как они возобновились с новой силой. Между тем, как Царь получил известие, что в городе все спокойно. Одновременно, до Царя дошли сведения, что «забастовкой пекарей», как поначалу воспринимались события в Петрограде, воспользовалась Государственная Дума и ее председатель Родзянко, которые, как писал Воейков, «открыто вынесла свою революционную деятельность из стен Таврического дворца». 26 февраля в камер-фурьерскому журнале появляется запись: «26.02. 1917, воскресение. Сего числа в «Собрании указаний и распоряжений Правительства» был опубликован Высочайший указ «О роспуске Государственной Думы и Совета с назначением срока их созыва не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств». Совет Старейшин Государственной Думы постановил не расходится и всем оставаться на своих местах».
Налицо был уже не просто бунт толпы, но государственный переворот. Между тем, до Царя доходили совершенно иные сведения. Министр внутренних дел Протопопов продолжал дезинформацию Николая II. В. Н. Воейков пишет: «На следующий день, (т.е. 25 февраля) в субботу, я получил от А. Д. Протопопова телеграмму с извещением, что в городе беспорядки, но все клонится к их подавлению». В тот же день генерал А. И. Спиридович, находившийся в Царском Селе, отправил Воейкову полученные сведения из департамента полиции: «Ничего грозного во всем происходящем усмотреть нельзя; департамент полиции прекрасно обо всем осведомлен, а потому не нужно сомневаться, что выступление это будет ликвидировано в самое ближайшее время».
Родзянко начал забрасывать Ставку своими тревожными телеграммами лишь 27 февраля, и в этих телеграммах уже слышится шантаж. Телеграммы он почему-то посылал на имя командующего Северным фронтом генерала Рузского. «Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Считаю единственным и необходимым выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения».
Ясно, что это «доверенное лицо» должен был быть либо сам Родзянко, либо князь Г. Е. Львов. Тот же самый шантаж и в телеграмме посланной в Могилев: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца». (К слову сказать, Родзянко, в глазах Царя, слал свои телеграммы не будучи уже председателем Государственной Думы, которая была к тому времени распущенной, а бунтовщиком, отказавшимся исполнить Высочайшую волю. (Государь не ответил ему на телеграмму).
Но Николай II на шантаж не поддался и телеграфировал князю Голицыну: «О главном начальнике для Петрограда мной дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми. НИКОЛАЙ».
Одновременно Император принял решение вернуться в Царское Село, так как почувствовал ненадежность генералитета. Заговорщики прекрасно понимали, что если Царь вернется в Петроград, революция будет подавлена.
Видя, что Алексеев прибывает в пассивном и странном бездействии, Император Николай II начинает организовывать подавление мятежа. 27 февраля в 10 часов 25 минут вечера генерал Алексеев отправил телеграмму генералу Данилову: «Государь Император повелел генерал-адъютанта Иванова назначить Главнокомандующим Петроградским Военным округом; в его распоряжение, возможно скорее, отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка по возможности из находящейся в резерве 15-й кавалерийской дивизии, два пехотных полка из самых прочных и надежных, одну пулеметную команду Кольта для Георгиевского батальона, который едет из Ставки».
Как видим Николай II, посылая генерала Н. И. Иванова, прекрасно оценивал сложившуюся обстановку и хорошо осознавал ее опасность. Генерал Иванов получил широчайшие полномочия, ему, до прибытия Государя, были обязаны подчиняться все министры правительства.
Но Император понимал, что решающим этапом в водворении порядка станет его личное присутствие в столице. Этим объясняется его решение принятое 27 февраля выехать в Петроград. Генерал-адъютант Алексеев пытался уговорить Царя не покидать Ставку, но тот остался верен своему решению. 27 февраля Император объявил В. Н. Воейкову, что уезжает и приказал сделать все распоряжения для отъезда.
В 2 часа 10 минут ночи Николай II принял в своем поезде генерала Иванова и дал ему последние указания. «Генерал Иванов вошел в вагон вместе с Государем и оставался долго у Его Величества», – вспоминал Мордвинов. «До свидания, – сказал на прощание Царь Иванову. – Вероятно, в Царском Селе, завтра увидимся».
В 5 часов утра 28 февраля царский поезд вышел из Могилева в Царское Село. «Императорские поезда ушли, – писал Спиридович. – На путях станции Могилев спокойно оставались вагоны с генерал-адъютантом Ивановым и с его отрядом Георгиевского батальона. Этот поезд двинулся по назначению лишь в час дня 28 февраля, через семнадцать часов после того, как государь отдал свое распоряжение. Ставка не торопилась».
Таким образом, Император Николай II был оставлен в пути своей Ставкой фактически безо всякой охраны.
Покинув Могилев, Император Николай II двинулся на Петроград двумя литерными поездами «А» и «Б». Эти поезда двигались вслед поездам с воинскими частями генерала Иванова и частями Северного и Западного фронтов снятых для наведения порядка в Петрограде. Чтобы не мешать продвижению воинских эшелонов, царские поезда были вынуждены идти не прямой дорогой на Петроград, а окружным путем через Смоленск, Вязьму, Лихославль, к Николаевской железной дороге, а оттуда через Тосно на Царское Село. Движение царского поезда не вызывало никаких трудностей. На ближайшей станции ехавшие на фронт солдаты встречали Государя громким «ура!». В каждом губернском городе, Император принимал губернаторов, которые докладывали ему обстановку в Петрограде. Таким образом, Царь был прекрасно осведомлен о том, что происходит в столице. Когда, на следующий день в Пскове, Николай II разговаривал с Рузским, то удивил последнего знанием положения в столице.
Таким образом, поезд беспрепятственно шел на Царское Село. Известие о приближающемся царском поезде, вызвало в среде бунтовщиков настоящую панику. Страх перед «безвольным и ненавистным» Царем настолько обуял «друзей народа», что они просто потеряли голову. Один из самых трусливых и омерзительных типов революции С. Мстиславский признавался позднее: «Можно сказать с уверенностью: если бы в ночь с 27-го на 28-е противник мог бы подойти к Таврическому дворцу даже незначительными, но сохранившими строй и дисциплину, силами, он взял бы Таврический с удара – наверняка, защищаться нам было нечем. Правительство не смогло, однако, этого сделать: оно было дезорганизовано».
Государь почувствовал именно нелояльность ближайшего военного окружения. Но здесь встает вопрос: почему Николай II отдал приказ со станции Дно повернуть на Псков? Утверждения, что, дескать, Царь поверил ложной информации, что дорога перекрыта восставшими войсками не выдерживают критики. Из различных источников мы знаем, что Государь был очень хорошо осведомлен о реальных событиях. Не очень убедительно, что в Пскове Николай II предполагал опереться на фронтового генерала Н. В. Рузского. Как утверждал сам Рузский, Государь ему давно не доверял. Что же произошло на станции Дно такого, что Николай II вместо того, чтобы прорываться в Петроград отправился в Псков? Эта первая загадка событий «отречения», но далеко не последняя.
Оказавшись во Пскове, Государь окончательно оказался в западне расставленной ему его генералами. Рузский был активным и давним тайным пособником заговорщиков. Но кроме Рузского, большая часть людей окружавших Государя, были в той или иной степени на стороне заговора. Д. С. Боткин, брат расстрелянного с Царской Семьей в Екатеринбурге лейб-медика Царской Семьи, писал в 1925 году: «Революция началась задолго до того дня, когда А. И. Гучков и Шульгин добивались в Пскове отречения Государя. Как теперь установлено, Государь фактически был узником заговорщиков еще до подписания отречения. Когда Царский поезд остановился на станции Псков, Государь уже не был его хозяином. Он не мог направлять свой поезд согласно его желанию и усмотрению, и самая остановка в Пскове не была им намечена. Генерал Радко-Дмитриев говорил впоследствии, что если бы Государь, вместо того, чтобы ожидать в своем вагоне думских делегатов из Петербурга, сошёл бы на станции Псков и поехал в автомобиле по направлению расположений войск вверенной ему армии, события приняли бы совсем иной оборот. Несомненно, что прием Государем г.г. Гучкова и Шульгина в штабе Радко-Дмитриева носил бы иной характер и имел бы совершенно иные последствия; но остается под вопросом: мог ли Государь осуществить свой отъезд на автомобиле со станции Псков? Мы не должны забывать, что вся поездная прислуга, вплоть до последнего механика на Царском поезде, была причастна к революции».
В этих условиях, единственным кто продолжал сопротивляться и отстаивать монархию был сам Николай II. В 1927 году вышла книга «Отречение Николая II» со вступительной статьей М. Кольцова. Кольцов был тогда в стане победителей, тех, кто истреблял Романовых «как класс», кто всячески клеветал и унижал память последнего Царя. Тем более интересен тот неожиданный вывод Кольцова, когда он пишет о Николае II: «Где тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека – самого Николая. Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал Царя один Царь. Не он погубил, его погубили».
В результате этого заговора Император Николай Александрович оказался в полной изоляции. Уже под арестом в Царском Селе, он сказал Юлии Ден, указывая на министров Временного правительства: «Вы только взгляните, Лили. Посмотрите на эти лица… Это же настоящие уголовники. А между тем от меня требовали одобрить такой состав кабинета и даровать конституцию».
Царь единственный, из представителей высшей власти, кто отказался поддерживать власть разрушителей русской государственности. Все остальные: верхи армии, общества, буржуазии и даже Церкви выразили полную лояльность к февральским преступникам. В этом отказе есть великий духовный подвиг Государя перед Богом и Россией.
Император Николай II надеялся получить поддержку от окружавших его людей, он ждал от них исполнения их долга верноподданных. Но тщетно. Кругом царили «измена, и трусость, и обман». «Подавить открыто революцию Николай II уже не мог, – пишет Г. З. Иоффе. – В Пскове он был «крепко» зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников Рузский, было практически не возможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что если бы Николай II, находясь в Пскове, обратился к войскам, среди них нашлись бы воинские части верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможности, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб генерала Рузского. В соответствии с показаниями А. И. Гучкова, Рузский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей послать в Петроград не сможет».
Именно в этих условиях происходят события ночи с 1-го на 2-е марта, в результате которого появился так называемый «манифест об отречении».
На листке бумаги, обыкновенной печатной машинкой пишется странный текст, который начинается словами: «Ставка. Начальнику Штаба». Уже в 20-е годы игумен Серафим Кузнецов писал: «Невольно закрадывается в душу сомнение: «А действительно ли подписан Государем акт отречения?” Это сомнение можно выгнать из тайников душевных только тогда, когда беспристрастная экспертиза докажет, что акт отречения действительно подписан Императором Николаем II. Такие первостепенной важности акты совершаются не при двух-трех свидетелях, а при составе представителей всех сословий и учреждений. Не было также подтверждено Государем кому-либо при жизни, что им подписан акт отречения от и никто к нему допущен не был из лиц нейтральной стороны и даже из числа иностранных представителей, при которых бы Государь подтвердил акт своего отречения, и что он сделан не под угрозой насилия, а добровольно».
М. Сафонов в своей интереснейшей статье «Гибель богов» хорошо показывает те вопиющие разногласия в тексте документа с иными источниками, которые выявились в ходе его исследования. Так, совершенно не понятно, почему так называемый «манифест об отречении» не имеет обязательной для такого документа шапки: «Божьей поспешествующей Милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский…» и так далее. То есть из документа «Начальнику Штаба» не понятно к кому конкретно обращается Император. Более того, этот документ совершенно не характерен для телеграмм Николая II. «Николай II, – пишет Сафонов, – по-иному оформлял свои телеграммы. Это хорошо видно из собственноручно написанных им между 15 и 16 часами 2 марта телеграмм Родзянко и Алексееву. Вначале он указывал, кому адресована телеграмма, потом – куда она направляется. Например, как это отчетливо видно на факсимиле: «Председателю Гос. Думы. Птгр», то есть «Петрограда». Соответственно телеграмма Алексееву выглядела так: «Наштаверх. Ставка». «Наштаверх» – это означало «начальнику штаба верховного главнокомандующего». Поэтому слова: «Ставка. Начальнику штаба», который мы видим на фотокопиях, были написаны людьми недостаточно компетентными, ибо просто «начальнику штаба» царь никогда бы не написал. Далее безграмотно поставлена дата телеграммы. Действительно, телеграммы, которые отсылал Данилов из штаба Северного фронта, заканчивались так: «Псков. Число, месяц. Час. Минута». Потом обязательно следовал номер телеграммы. Потом следовала подпись. Нетрудно заметить, что на фотокопиях нет номера телеграммы, который обязательно должен был здесь находиться, если бы она действительно была подготовлена к отправке. Да и сама дата выглядит несколько странно: «2-го Марта 15 час. 5 мин. 1917 г.». Как правило, год в телеграммах не обозначался, а если обозначался, то цифры должны были следовать после написания месяца, например, «2 марта 1917 г.», а отнюдь не после указания точного времени».
М. Сафонов считает, что текст «отречения» был вписан на бланк царской телеграммы, с уже имевшейся подписью Царя и министра Двора графа Фредерикса. О каком же «историческом документе» может тогда идти речь? И что было сказано в подлинном тесте манифеста, который Император Николай II передал в двух экземплярах Гучкову и Шульгину, о чем имеется запись в дневнике Царя, если только, конечно, и дневник не подвергся фальсификации? «Если «составители» Акта отречения так свободно манипулировали его формой, – вопрошает Сафонов, – не отнеслись ли они с той же свободой к самому тексту, который Николай II передал им? Другими словами, не внесли ли Шульгин и Гучков в текст Николая II принципиальных изменений?».
Самым интересным исследованием так называемого «манифеста об отречении» Николая II стало исследование А. Б. Разумова. Это исследование убедительно и достоверно доказало, что так называемый «манифест об отречении» Императора Николая II не боле, чем искусная фальшивка. Разумов пишет: «Поглядим внимательно на эту бумагу. Неспешный ее анализ поведает пытливому человеку многое. К примеру, всем исследователям бросается в глаза то, что подпись Государя сделана карандашом. Удивлённые историки пишут, что за 23 года правления то был единственный раз, когда Государь поставил на официальном документе карандашную подпись».
Кроме того, на бумаге отсутствует личная печать Николая II, а сама бумага не завизирована Правительствующим Сенатом, без чего никакой царский манифест не имел юридической силы.
Немало путаницы возникает при выяснении вопроса о том, как выглядела та самая бумага, которую подписал Государь. Так, В. В. Шульгин пишет о том, что текст отречения был написан на телеграфных «четвертушках». «Это были две или три четвертушки, – пишет он, – такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков».
А. Разумов справедливо задается вопросом: «Сообщение Шульгина весьма любопытно, но вызывает ряд вопросов. К примеру, сразу возникает вопрос: как же подписывал Государь этот удивительный подлинник из нескольких телеграфных четвертушек – каждый листок в отдельности, или поставил одну общую подпись в конце? Каким образом разместилась информация на этих четвертушках?».
Но самое поразительное, что бумага «начальнику штаба» не представляет собой никаких «четвертушек»! Это цельный лист бумаги с напечатанным текстом. К слову сказать, такие судьбоносные документы тем более составленные в таких условиях, обычно писались лично, чтобы не было сомнений в их подлинности. В случаях же «отречений» Императора Николая II и Великого Князя Михаила Александровича, мы имеем дело с документами, написанными не их рукой. Текст отречения Государя напечатан на машинке, а текст «отречения» Великого Князя написан заговорщиком и будущим министром Временного правительства масоном Набоковым.
А. Разумов сравнил подписи Царя на экземплярах «манифеста» и установил, что они идентичны и скопированы с подписи Николая II под приказом о принятии им верховного командования в 1915 году.
Любопытно и следующее. В своем дневнике, Николай II пишет, что передал два экземпляра какого-то манифеста. Но сегодня существует по меньшей мере 3 экземпляра «манифеста»! И все, как нас утверждают подлинники!
Наконец, еще один потрясающий факт. Как известно, по утвердившейся версии Государь отрекся 2-го марта 1917 года. Но уже 1-го марта в ряде газет был опубликован текст «отречения» оформленный именно как манифест!
А. Разумов убедительно доказывает, что текст «отречения» является фальшивкой. Он составлен генералами Алексеевым и Лукомским при помощи заведующего канцелярии Ставки Н. А. Базили.
Но встает вопрос: если «манифест» Государя является фальшивкой, то почему он не дезавуировал его, когда приехал в Ставку после псковских событий? Почему он написал в своем дневнике, что передал манифест об отречении Алексееву?
Это является величайшей тайной, с которой началось беззаконие 1917 года. Но мы все-таки попробуем поднять занавес над теми страшными событиями.
Уже после «отречения» Государь в беседе с А. А. Вырубовой сказал, что события 2-го марта «меня так взволновали, что все последующие дни я не мог даже вести своего дневника».
Возникает вопрос: если Государь в период мартовских событий 1917 года не вел своих дневников, то кто же тогда это делал за него? Здесь вновь возникает проблема подделок царских дневников, осуществленных бандой академика Покровского. По своему исследовательскому опыту могу сказать, что в дневниках Государя, хранящихся в ГА РФ есть очень много мест, в которых имеются потертости и исправления. Характер этих потертостей и исправлений должны выяснить официальная графологическая экспертиза. В самой возможности подделки царских дневников нет ничего невозможного. Примечательно, что Покровский 27 июля 1918 года писал в Берн своей жене, работавшей в советском полпредстве: ««Интересная работа», о которой упоминалось вчера – разбор бумаг расстрелянного Николая. Самое трагическое, м.б., то, что об этом расстреле никто даже и не говорит; почти буквально «как собаку убили». Жестока богиня Немезида! То, что я успел прочесть, дневники за время революции, интересно выше всякой меры и жестоко обличают не Николая (этот человек умел молчать!), а Керенского. Если бы нужно было моральное оправдание Октябрьской революции, достаточно было бы это напечатать, что, впрочем, и будет сделано не сегодня-завтра».
О чем таком «умел молчать» Государь и что он отразил в своих дневниках такого, что, по мнению Покровского, могло бы жестоко обличить Керенского и оправдать Октябрьскую революцию? Из текста имеющихся дневников это не понятно. И объяснение может быть только одним: в подлинных дневниках Государя было написано нечто такое, что разоблачало февральских заговорщиков и доказывало их полную нелегитимность. Это могли быть только сведения о том, что никакого манифеста об отречении Государь не подписывал.
Что же касается вопроса, почему Государь никому не рассказал о событиях случившихся в Пскове, то ответ на него может быть только один. В своих воспоминаниях полковник В. М. Пронин вспоминал приезд Государя в Ставку после «отречения»: «Вагоны тихо проходят мимо меня; я стою «смирно» и держу руку у козырька... Ветер качает вверху фонарь, и на вагонах играют гигантские причудливые блики... Поезд тихо остановился... Я оказался против второй площадки царского вагона. Глядя на вагон, в трех шагах от меня находившийся, я был поражен большим на нем количеством каких-то царапин и изъянов. Покраска местами как бы потрескалась и большими слоями поотваливалась – «будто следы от попавших в него мелких осколков снарядов», – мелькнула мысль».
Очень интересная деталь! Что произошло с царским вагоном за то время, как произошли события «отречения»? Кто и зачем обстреливал вагон Императора?
Мы уверены, что это напрямую связано с тем, почему Государь ничего не рассказал ни в Могилёве, ни позже в заточении о том, что произошло в Пскове 1-2 марта 1917 года. Ответ на этот вопрос может быть только один: Государя шантажировали. Когда Анна Вырубова спросила Государя уже во время Царскосельского заточения, почему он не обратился с воззванием к народу и к армии, то Николай II, со слов Вырубовой, ответил: «Народ сознавал свое бессилие, а ведь тем временем могли бы умертвить мою семью».
Интересно послушать, считает ли белогвардеец, после прочтения сего материала, что временное правительство было законным?
У коммунистов нет Отечества и Родины, а патриотизм это понятие отрицается...
